Последний бой СССР
Некоторое время назад у меня состоялся занятный разговор с одним бизнесменом. Вначале речь шла о внутренней политике — и все было спокойно. Но ситуация полностью изменилась, когда речь зашла о делах внешних. Тут я услышал много интересного. И про США, похищающих наших граждан и бросающих их в тюрьмы (имелись в виду хакеры, за которыми американцы действительно гоняются по всему миру). И про старцев, предсказавших конец света. И конечно же про самого моего собеседника, предназначением которого, оказывается, была военная промышленность. И он уже начал идти по этому пути (окончил институт, поступил работать инженером), но тут страну развалили, надо было кормить семью — поэтому пришлось заняться коммерцией. Но мечта осталась.
Таких историй очень много. По Союзу тоскуют не только пенсионеры, большую часть своей жизни проработавшие в СССР и в 1996-м голосовавшие за Зюганова с тем, чтобы вернуть свою страну. И не только охранники в магазинах — те самые капитаны, которые из-за сокращения армии никогда не будут майорами. Но и люди, которые в 1991-м были в рядах демократов. У Юнны Мориц резиновый ежик больше не ходит на именины к щенку и не насвистывает своей дырочкой в правом боку — его место занял «красивый летчик Виктор Бут» (на самом деле вовсе не летчик, но не в этом дело), которого схватили «ковбойцы». А своя страна не может его защитить, потому что «нет страны, красивый летчик». То есть нет Союза, а Россия бессильна.
Можно, конечно, посчитать этот сюжет личной судьбой поэтессы. Но таких личных судеб очень много, и фразой, что «помешательство заразно», здесь не отделаешься. Тут и создатель лихо громившей коммунизм «Независимой газеты» Третьяков, ставший певцом СССР, верным гражданином которого был его отец, оставивший сыну три заветные книги: биографию Сталина, его же военные речи и «Избранные места» Гоголя (то есть Гоголя — государственника и консерватора). И автор не менее лихо расшатывавших Союз бестселлеров «Сто дней до приказа» (удар по армии), «ЧП районного масштаба!» (удар по комсомолу), «Работа над ошибками (удар по школе) и «Апофегей» (удар по партии, хотя уже и со скепсисом в отношении Ельцина) Юрий Поляков, ныне не меньший апологет исчезнувшей державы. И далее по списку — наверное, каждый может найти аналог, если пороется в памяти.
Еще простой ответ — карьерные побуждения, стремление понравиться власти. Для некоторых, наверное, это так, но объяснить этим все происходящее тоже было бы неверно. Мой собеседник-бизнесмен высказывал свои мысли в частном разговоре, без журналистов и иных свидетелей. Третьякова никто не обязывал хвалить Сталина в условиях двойственности отношения к этой фигуре в российской власти. Поляков демонстративно отказался войти в комитет по организации празднования юбилея Солженицына, «обелявшего власовцев и бандеровцев» — несмотря на то, что Путин к Солженицыну относится с уважением.
При этом карьерные соображения могут быть актуальны для «верхов» — но ностальгия распространилась и в низах. Отсюда и восторг по поводу ракет, которыми можно пригрозить США и восстановить не только существовавший в советское время паритет (потому что и нынешнего российского оружия вполне хватит, чтобы уничтожить весь мир), но и советский статус сверхдержавы. И, одновременно, алармистские формулировки о возможности и даже полезности конца света — в смысле не их серьезности (в реальности, конечно, очень мало кто хочет такого исхода), а свидетельства отчаяния, тоже связанного с судьбой СССР.
Все это кажется удивительным, если учесть спокойное отношение к распаду СССР абсолютного большинства россиян в 1991 году. В марте сходили на референдум, проголосовали за Союз, а уже в декабре без больших демонстраций и другого шума этот же Союз демонтировали. Демонстрации начались позже (первая заметная — 23 февраля 1992 года) — и первоначальным импульсом для них стала шоковая либерализация цен, а не распад СССР. Всеармейское офицерское собрание с участием около пяти тысяч офицеров в январе 1992-го прошло для российской власти не гладко, но не катастрофично — выступления людей в погонах за страну, которой они присягали, не последовало. Но и когда речь шла о последующих массовых акциях сторонников СССР, им все же симпатизировало меньшинство, что показали результаты выигранного Ельциным референдума весной 1993 года.
С чем это было связано? Только ли с трудной экономической ситуацией и общей растерянностью сторонников СССР? Все это было, но далеко не только это. Огромное число людей были искренне уверены, что распад Союза — это ненадолго. То есть СССР, конечно, больше не будет, но на его месте возникнет нечто другое, новое и более жизнеспособное. Возможно, балтийские страны от нас ушли навсегда — хотя, кто знает, может и они в какой-то форме вернутся. Например, для военного и экономического союза — ведь никому на Западе они не нужны. А с Россией их связывает очень многое: и членство в едином государстве, и экономика, и культура. Что уж говорить об Украине или Белоруссии — с ними можно и поближе воссоединиться.
Для демократов представление о возможности воссоздания СССР на новой основе строилось не только на вполне рациональных политических, экономических и иных аргументах, но и на представлении о том, что первопричиной «разбегания» республик стала коммунистическая идеология. Достаточно от нее отказаться, заменить красный флаг на триколор, и мы договоримся с элитами новых стран. Ведь долгие годы общались, ездили друг к другу, пили грузинскую чачу и балтийские ликеры, заедая, соответственно, шашлыками и цепеллинами, читали одних и тех же авторов и ненавидели одного и того же Сталина. И при Горбачеве вместе противостояли агрессивно-послушному съездовскому большинству.
Замена флага была важна еще в одном контексте, выходившем за рамки постсоветского пространства. Большой мечтой российской элиты было присутствие в «клубе избранных», вершащих судьбы мира — отсюда и настойчивое стремление к равноправному участию в G8, который мыслился как такой клуб. Считалось, что отказ от коммунизма обеспечит современной России роль ее царской предшественницы в сообществе, представляющем собой нечто вроде идиллического объединения Антанты и Тройственного союза образца начала ХХ века. И что в рамках этого сообщества за ней признают сферу влияния, которую она согласна разумно (по ее мнению) ограничить.
Судьба оказалась иной. Новые государства с той или иной степенью активности отталкивались от прежней метрополии, что, на самом деле, происходит всегда (другое дело, что потом иногда наступает тоска по элегантной империи Габсбургов, но через несколько поколений и без геополитических последствий). Местные элиты быстро привыкли к министерствам, посольствам, генеральским должностям и не собирались полностью или частично возвращаться под крыло Москвы. Иосиф Бродский почувствовал это раньше многих — отсюда эмоциональные, горькие и во многом несправедливые строки «На независимость Украины». Когда понимаешь, что расставания не избежать, несмотря на газовые трубы и технологические цепочки.
Тем более что после короткого периода первой половины 1990-х годов, когда Западу было не до Абхазии, Южной Осетии и Приднестровья, выяснилось, что партнеры не собираются признавать за Россией никаких сфер влияния — не только формальных, но и неформальных. Новое поколение политиков не считало для себя обязательными устные (и, надо сказать, вполне искренние — никто Москву сознательно не обманывал) обещания своих предшественников о нерасширении НАТО на восток. Те мыслили категориями холодной войны — и для них главным было недопущение утраты контроля над ядерным оружием. Новые исходили из того, что «реалполитик» должна уйти в историю, а ее должно сменить поощрение демократической конкуренции политиков, партий и идей. А в сфере идей Россия безнадежно проигрывала — даже в случае с Белоруссией, которая постепенно становилась Беларусью.
Осознание, что СССР не вернешь даже в реорганизованной, «подкрашенной» форме, стало для многих сторонников российской демократии тяжелым испытанием. Получалось, что именно нашему поколению пришлось подвергнуть ревизии хорошо известные со школьной скамьи договоры, обозначавшие расширение империи — Андрусово, Ништадт, Кючук-Кайнарджи, Яссы… Тем более что аргументы о рассыпании всех империй встречали эмоциональное неприятие. Особенность российского сознания в восприятии своей страны как героической и жертвенной одновременно. Поэтому невозможность воссоздать в каком-то виде привычную общность воспринимается особенно болезненно — как ревизия итогов великой войны.
К этому добавляется болезненное чувство, что новыми поколениями СССР — страна детства, газировки за три копейки и открытых подъездов — воспринимается как далекое прошлое, лишенное эмоциональной окраски. Они тоже хотят сильной России, нередко поддерживают силовые, «крутые», самоутвержденческие решения, но уже не держатся за привычные предкам границы и представления. Отсюда и нервно-истерическая реакция на «Колю из Уренгоя» и его речь в Бундестаге. Но и школьники, высказывающие иные суждения, не менее интересны. Недавно Дмитрий Быков обнародовал серию патриотических высказываний нынешних школьников о железном занавесе, которые более примечательны, чем это кажется на первый взгляд. Например, 15-летняя девочка, воспроизводя формулировку о русских как «народе-воине», приводит в качестве аргумента не Ледовое побоище и даже не Сталинградскую битву, а то, что «русские воины ценились во всех странах, их старались нанимать, в Иностранном легионе они были лучшие». В Советском Союзе такой прагматичный аргумент вызвал бы шок. Неудивительно, что сейчас складывается впечатление: СССР идет в свой последний бой.
Отсюда и эмоции, и апелляции к Сталину, и разочарования, и топтание прежних идеалов, и идеализация собственного прошлого, и подчеркивание своей безупречности. Интересно, что в 1989 году опрос ВЦИОМа о том, есть ли враги у нашей страны, показал, что самый популярный вариант ответа — «зачем искать врагов, когда корень зла — в собственных ошибках» (48%). В 2011-м так думали только 19%. Впрочем, все это не ведет к моральному обновлению — да и не может привести, так как речь идет не о покаянии (это слово в современной России применительно к себе воспринимается как ругательное) и не о трезвом взгляде на себя и свою историю. Можно сказать, что Авель Аравидзе не выкидывает тело преступного отца, а возводит над его захоронением пышный монумент. Но при этом не забывая о собственных интересах в условиях рыночной экономики.
Некоторое время назад я случайно набрал номер того бизнесмена, с рассказа о встрече с которым начал статью. И был удивлен, когда услышал, что номера больше не существует. Заглянув в интернет, я понял, в чем дело: он был арестован, признан виновным в экономическом преступлении и осужден к длительному сроку лишения свободы.
Автор - ведущий эксперт Центра политических технологий
Фото: Сергей Фадеичев/ТАСС
