Мы сообщили о произошедшем в Ленинградскую окружную военную прокуратуру и солдатам дали телефон, чтобы они сами тоже сообщали. А в Ленинградской прокуратуре это дело перепоручили Новгородскому гарнизону. Я была в этой части, разговаривала с ребятами. Один мальчик сказал: «Я счастлив, что сейчас не в этой роте, а в комендантской, этот офицер очень жесткий, вся рота будет счастлива, если его уволят». К нам обращений из этой роты было немного, но когда я разговаривала с ребятами, они говорили, что были такие случаи. Комбат мне сказал, что наводит уставной порядок и что-то у него получается. Но там происходило и вымогательство. Я обратила внимание следователя на то, что от одного из избитых мальчиков, который только что вернулся из отпуска, Кретов требовал, чтобы тот привез ему какие-то вещи. Когда я разговаривала с комбатом, он сидел, опустив глаза. Он был очень недоволен тем, что мы вмешались, что мы знаем. Мне пришлось растапливать этот лед, вести переговоры с ним и его заместителем по воспитательной работе. Он не привел меня в роту, как поступают другие офицеры, и не устроил встречи с солдатами и с Кретовым. Но я добилась того, чтобы в госпиталь отвезли обоих избитых, сначала они решили отвезти только того, у которого сломан нос. Кроме того, я обратила внимание следователя на то, что когда я ночью с ребятами разговаривала и сказала им, чтобы они пошли в медсанчасть, они ответили: «Нам нельзя». Почему избитым солдатам нельзя ночью обратиться за помощью, что это за порядки? Это хуже, чем в тюрьме. Комбат им запрещает.

У нас ведь есть и другой конфликт: во внутренних войсках служащие из Дагестана издеваются над ингушами. Завтра мы, может быть, поедем в эту часть с представителями дагестанской диаспоры. Вчера нашего пресс-секретаря командир туда не пустил.