Двадцать лет после вторжения. История нормы
День 11 декабря 1994 года выпал на воскресенье, светило солнце, и Арбат, на котором почему-то собирались узнавшие о случившемся журналисты и просто заинтересованные, гулял как обычно, как будто и не было войны. Сколько к тому времени война уже шла, историки до сих пор спорят. Кто-то считает, что все началось еще 26 ноября, когда под видом местной оппозиции в Грозный въехали командированные российские танкисты. Кто-то вспоминает, что 1 декабря в Ханкале были уничтожены несколько самолетов, гордо именовавшиеся дудаевской авиацией. Кому-то ближе классические определения вроде непосредственного вторжения, а вторжение случилось в солнечный воскресный день 11 декабря.
Сбой в системе
Что, кроме приближения смертоносного метеорита или третьей мировой войны, сегодня могло бы заставить уникальные журналистские коллективы, побросав дачи и похмельный уют, примчаться на работу, чтобы к понедельнику сверстать то, без чего в этот понедельник выходить просто неприлично? Тогда, 20 лет назад, воскресенье стало самым рабочим днем.
В тот день, когда президент обратился к сенату за разрешением повоевать в Крыму, никто уже ничего не бросал и никуда не мчался, разве что делал чуть погромче надоевший телевизор.
20 лет — это не история страны. Страна не меняется. Меняется лишь среднестатистическое представление о норме.
За год с небольшим до декабря 94-го страна уже обрела опыт стрельбы по живым согражданам. Особо впечатлительные называли два дня в октябре 93-го гражданской войной. Видимо, историческая память вообще податлива к соблазнам называть вещи так, как про них рассказывают в кино. Версия не прижилась. И не только потому, что таковой та интрига и не была. Для тех, кто наблюдал за происходящим с набережной или по телевизору, наблюдаемое не было настолько объективным, насколько объективной является любая война. Да, дико, гнусно, кроваво. Но все же, скорее, сбой в системе. Стечение обстоятельств. Злая случайность.
Примерно так же было и год спустя, 11 декабря. Чечня была территорией-загадкой, там жили, по всеобщему убеждению, люди, которые приезжали в Москву лишь для того, чтобы угнать самолет или отнять денег, но даже это не делало логичным предположение, что Россия, какая она ни есть, даже с учетом 93-го, начнет войну.
А потом пошли кадры из Грозного, и чувство стало по-настоящему двойственным. Город, неотличимый от Ярославля или Воронежа, превращался в прямом эфире в пыль, и в том, что это правильно, не убеждали никакие ссылки на сепаратизм или бандитизм, а про ваххабизм тогда еще не слышали. Потом все догадаются, что чеченские пропагандисты во главе с Мовлади Удуговым выиграли информационную войну, и отчасти так оно и было. Удугов, в те годы человек с манерами обаятельного наперсточника, был скор, конечно, на задорную выдумку, но скучных федеральных майоров, гнавших казенную чушь, победил бы в этом искусстве и человек куда менее даровитый.
Пропагандисты сильны ровно в той степени, в которой понимают, что вторичны, важно, чего ждет клиент, а от них требуется лишь немного правильной импровизации. Зритель середины 90-х был растерян, в рамках той нормы страна еще не знала, что совсем скоро начнет подниматься с колен.
Журналист меняет профессию
Кажется, в то, что это была настоящая война, тогда, двадцать лет назад, до конца, кожей не верили даже в самой непосредственной близости от линии фронта. Не было еще ни настоящей ненависти, ни холодного чувства врага. Страх был, и что срочник, что контрактник палили в панике на любой шорох. Совсем не юный вэвэшник в Грозном угрюмо признавался накануне очередных выборов в 1995 году, что получен приказ стрелять по любому, кто на участке неосторожно полезет в карман. Вне зависимости от пола и возраста. «И правильно», — добавлял он, и если в той угрюмости была злоба, то не на чеченцев, а на судьбу, которая сюда забросила.
А боевики тогда знали, что воюют против тех, с кем несколько лет назад фотографировались для дембельских альбомов. Из осажденного Бамута горными тропами, через Ингушетию везли пленного в Астрахань, чтобы отдать матери, которая уже сама должна была придумать, как спасти его от возвращения в строй или от суда за дезертирство. С контрактниками, конечно, не церемонились. В буденновской больнице басаевцы, не раздумывая, расстреливали и тех, кто по документам оказывался милиционером или летчиком, но обе стороны, по крайней мере, понимали причины этой выборочности. Были садисты-психопаты — с обеих сторон, и к ним так и относились на обеих сторонах как к садистам и психопатам, без которых не обходится дело ни на одной войне.
А то, что это война, уже было понятно. Понятно, что не гражданская, что вообще черт знает какая и черт знает для чего. Граждане не пытались задавать себе вопросы, на которые, в общем, знали ответы. Пусть и более интуитивно, чем майор-десантник, потерявший почти весь свой взвод, а потом, при разминировании грозненского вокзала, обнаруживший приказ о транспортировке чеченской нефти, подписанный заместителем министра российских путей сообщения в то время, когда танки уже подтягивались к Грозному. Ответы знали все, поэтому журналисты подтрунивали над политическими взглядами друг друга, еще не догадываясь, что спустя всего несколько лет одни из них уже будут почти допрашивать других, откуда и с какой стати у тех есть знакомые среди ваххабитов в дагестанском Карамахи.
Война без героя
Все изменилось, конечно, раньше. Уже перемирие в августе 1996 года, подписанное Лебедем и Масхадовым после фактической победы отрядов последнего, было российским обывателем сочтено Цусимой, и это была новая точка отсчета. Предложение считать себя униженными россиянам нравилось все больше, чем избавление от непонятной войны.
Постепенно все стало для них проясняться.
Ветераны-боевики первой войны недолго продержались во вторую. Многие погибли еще при попытке выйти из осажденного Грозного, другие ушли. Кто эмигрировал, кто смирился. Это была уже не их война. Здесь тоже всем и все стало яснее.
Больше никто не говорил о независимости, хотя независимость и в первую была скорее праздником непослушания, просто никто поначалу не верил, что его можно прервать вот так круто, с танками и бомбардировщиками. На вторую войну шли мальчишки, которые из первой запомнили лишь, как быстро обретается слава, наслушались про неверных, а о том, что на свете есть много интересного и помимо «калаша», узнать не успели, да не очень и интересовались. У них не было памяти о той стране, которую в первую войну их родители вспоминали ностальгически даже под бомбежками, проклиная Ельцина не столько за них, сколько за Беловежскую пущу.
Словом, эти рвались в бой, неважно с кем — с Россией, с Масхадовым, который в бой не рвался, с другими, такими же, как они, посягнувшими на соседский базар, за имарат и Дагестан, в который повел их Басаев. Но за ними уже не стояли тысячи мирных людей, у которых боевики первой войны всегда находили сочувствие, бинты и последнюю в доме крошку хлеба. Вторая война — война без героев, без иллюзий и сочувствия, война на взаимное уничтожение, даже без тех неписаных правил, которые худо-бедно соблюдались в первую. Чечня согласилась на Кадырова-старшего, безумно устав от всего и еще не представляя себе, как устанет еще — чтобы согласиться на Кадырова-младшего. «Все забыли», — горестно произнесет потом, когда все как будто утихнет и отстроится, старик в Грозном, понимая, почему так трудно узнать на огромном пустыре место, где в прошлую эпоху высился дворец Дудаева, прежде республиканский комитет КПСС.
Здесь, в Чечне, вообще придет ясность сродни той, которая воцарится по всей огромной стране. С поразительной быстротой вырастет поколение, которое вполне по-российски воспылает негодованием к Майдану и с готовностью примет новые языковые нормы вроде «карателей» и «хунты». Конечно, мода на Рамзана немного поутихла — по мере постепенного взросления тех, кому не хватило места в новой элите, и усталости от вечного страха тех, кому посчастливилось в нее попасть.
Здесь, конечно, ничего не забыли, просто тем, кто пережил эти двадцать лет, не хочется ни о чем вспоминать — ни о потерях, ни о собственном смирении. Они согласились стать частью страны, в которой все стало ясно.
В 1999-м, через пять лет после первых сомнений, уже считалось нормальным сметать с лица земли селения даже не в Чечне, а в Дагестане. Уже никто не задавал себе вопросов при виде заново рушащегося Грозного — кроме, конечно, вопросов одного телеведущего с бородкой, есть ли в Чечне вообще мирные жители? Это тоже становилось нормой. Чечня, конечно, была Россией, во имя целостности которой ее позволительно уничтожать, будто это и не Россия вовсе, а Берлин 45-го. Диссонанса больше не возникало. Все встало на свои места.
Война с Украиной уже обыденность, в которой нет ничего поразительного, ненависть хорошо освоена за 20 лет. Никого не настораживает, что наше дело, как никогда прежде, правое. И прочь сомнения, которые имелись двадцать лет назад. И даже без анекдотов, которые рассказывали еще лет двадцать до этого. Все серьезно. Юбилей. И очень кстати для образного ряда, что в Украине одни чеченцы, которые на стороне Киева, продолжают свою двадцатилетнюю войну за что-то забытое, с другими чеченцами, которые за русский мир и против всего остального.
Линия фронта, которой не было в первую чеченскую, пролегла с окончательной и решающей ясностью. Те чеченцы, которые зашли в Грозный, к юбилею прямого отношения не имеют. Они явно моложе.
Российский спецназ в Чечне. Фото Владимира Шнеерсона /Фотохроника ТАСС/.
