Это громадная фигура. Без этого человека, без его произведений «Один день Ивана Денисовича», «Матренин двор», без «Архипелага» мое поколение было бы совсем другим. Солженицын открывался не сразу. Помню, когда я в шестнадцать лет впервые прочел «Ивана Денисовича», то сконцентрировался совершенно не на том, на чем впоследствии. Мне кажется, сначала я даже и не понял, что главное в этом рассказе – сам Иван Денисович. Солженицын описал простых лагерных людей и лагерный быт с таким огромным количеством мелочей, из которых и состоит тамошняя жизнь и которые не найдешь ни в чьих мемуарах: размышления о том, куда спрятать мастерок после смены, как быть с подобранной ножовкой. Я всерьез смог это оценить и понять только после собственного лагеря.

«Архипелаг ГУЛАГ» был не только знанием, но и колоссальным стимулом. Дело даже не только в важнейшей для Солженицына идее связи прошлого с настоящим и будущим. Только у Солженицына память о ГУЛАГе смогла преобразовать мир и оказать на мир влияние. Именно после «Архипелага» мы ужаснулись, поняв, как много мы пропускаем, только тогда мы стали собирать воспоминания бывших лагерников, документы. Оказалось, что в ситуации, когда все лгут, а архивы закрыты, можно не опускать руки, а, наоборот, работать и работать, потому что все это должно быть сохранено и осмыслено для будущего. Я думаю, что, например, общества «Мемориал» не было бы без этой книги.

Солженицын всегда говорил свое, то, что думал, совершенно не заботясь о том, как к этому отнесутся – в России ли, в Америке ли, справа, слева. Это был крайне важный урок – не сопротивления, слово «сопротивление» здесь совершенно не точно, а самостояния, твердости и уверенности в себе.

Конечно, легко поделить творчество Солженицына надвое и сказать, что нас сформировала его первая половина, до эмиграции, а многое из того, что он говорил в эмиграции и в последнее время, нам страшно не нравилось. Но мы все равно ловили каждое его слово, каждую его статью и соотносили себя с ним, зная, что Солженицын есть, что он пишет. Пускай он говорит то, что нам не нравится, но сам уровень разговора заставлял размышлять, умнеть. То, что казалось чужим и неправильным, что раздражало, все равно сохраняло огромную ценность – «это сказал Солженицын», значит, об этом надо думать. Я уверен, что мы еще много узнаем из того, что он сказал: появятся письма, будут появляться черновики, и все это будет работать еще многие десятилетия.